Шрифт:
Закладка:
Это была безрадостная, печальная мелодия, барабанщик Дживаншир яростно бьет в барабан, с каждым ударом тряся головой, как паралитик. Горы и ущелья откликаются на мелодию. Мы прощаемся с родными и по очереди поднимаемся в кузов грузовика. Женщины плачут, а мужчины, столпившись возле грузовика, молча курят толстые самокрутки, изготовленные из газеты, да, время от времени, дают советы, как нам вести себя там, в армии. Это понятно. Многие из них прошли жуткие дороги войны и дошли до Берлина.
Почти, вся деревня пришла проводить нас, они, наверное помнят своих сыновей, братьев, отцов, которые давно, много лет назад, вот так отправились в армию и больше не вернулись. В то время была война. Здесь, стоя под этими чинарами, деревня провожала их со слезами на глазах и так же, со слезами на глазах, ждут большинства из них, которые, неизвестно, где полегли, под каким небом?.. Эээ, сколько всего увидели эти чинары, и чего бы только они ни рассказали, если бы умели говорить…
Бабкен заводит мотор, грузовик трогается с места. Сначала едет медленно, словно нехотя. Ребята снимают шапки и машут ими. Рузан идет на несколько шагов впереди, будто, хочет догнать машину, потом останавливается чуть в стороне от всех, снимая красную косынку, долго машет ею. Грузовик набирает скорость, поднимает столб пыли на дороге, ведущей в районный центр. Эта пыль поднимается вверх, как дым, и за ней ничего больше не видно.
Когда проезжали последний поворот, деревня снова показалась, там, под чинарами, все еще стоят наши. Вдалеке я замечаю Рузан. Она, по-прежнему, стоит отдельно от всех и продолжает махать платком над головой…
Это другой мир, для нас совершенно непривычный. Но человек, к счастью, ко всему привыкает. Иначе можно сойти с ума. Нашу теплую осеннюю погоду и разноцветье красок заменила снежная пустыня, которая не имеет ни начала, ни конца. И в этом сплошном снежном царстве дымятся только наши низенькие казармы. Далеко осталась наша деревня, тысячи километров разделяют нас…
— Когда в деревне солнце идет на закат, здесь только начинается день, — говорит Маис. Из парней нашего класса со мной остался только Маис, остальные служат в других местах.
Доехав до места, я сразу пишу письмо Рузан. Пишу, что мне тяжело без нее. Также отправляю ей обратный адрес, затем целый месяц жду, но никакого ответа. Я пишу второе письмо, потом третье, четвертое. Снова никакого ответа… В очередном, не знаю, каком по счету, письме, чтоб немного ее напугать, я пишу: «Если ты немедленно не ответишь мне, я здесь такое натворю, что меня посадят на гауптвахту, или даже отдатут под военный трибунал, и ты никогда меня не увидишь».
И опять от Рузан никакого ответа. Не хотелось писать об этом Егине или Завену. Думал, начнутся лишние разговоры, лучше пусть ни о чем не знают, пусть они думают, что мы периодически пишем друг другу.
Маис меня успокаивает:
— Ответит, ничего не будет.
Но от Рузан, как прежде, нет писем. Неужели она ждала, чтоб я уехал? Неужели так быстро забыла меня? А куда делись ее обещания, ее слова о ее чистой любви? Наверное, у меня очень печальное лицо, поэтому ребята утешают меня своими советами.
— Глупо верить этим девочкам, — говорит Толя Третьяков, душевный парень-сибиряк, — им все равно, сегодня они с тобой, завтра тебя нет, не велика беда, другого найдут.
— Спасибо, утешил, — насильно улыбаюсь я. — Ребята смеются, но мне от этого не легче.
Для меня крайне невыносима эта неопределенность.
И вот, однажды, ночью, когда все легли спать, я написал еще одно письмо Рузан. Кто бы мог подумать, что это будет моим последним ей письмом. Письмо было грубым и жестоким. Словом, я написал то, что пришло мне в голову, даже сейчас, когда прошло много лет, я стесняюсь, вспоминая об эом. Но в то время я был очень сердит. кроме этого, я втайне надеялся, что это письмо она не оставит без ответа. Только потом я понял, что это и было тем письмом, на которое она не должна отвечать никогда…
А дни проходят одинаковые, грустные и унылые. Ребята продолжают повторять то же самое: «Не обращай внимания, Мгер, она не достойна этого. Неужели тебе не ясно, кто она? Обыкновенная негодяйка, которая привыкла флиртовать с парнями. Забудь, и все!»
Согласен, но как забыть, когда каждую минуту она стоит перед моими глазами, когда до сих пор я чувствую на своих губах вкус ее губ, каждую минуту слышу ее голос, ее смех, шелест ее платья? Вижу ее, стоящую под чинарами со слезами на глазах и, отделившись от группы людей, машет платком вслед грузовику. Или, вот, идет она в ярких лучах рассвета, и на гладкой поверхности ее кувшина ослепительно сверкают лучи солнца. И попробуй забыть о том, что вонзилось в твою душу, как заноза. Днем еще ничего, а по ночам, когда все спят, ты остаешься один, наедине с собой… Это ужасно.
— Опять думаешь о Рузан? — шепчет Маис, потирая заспанные глаза. Наши кровати рядом.
— А о ком еще я должен думать? — отвечаю я вопросом на вопрос.
— От этого что-нибудь меняется?
— Меняется или нет, но не думать не могу. Ты спи, тебе-то что?.
— Даешь разве спать? Все время стонешь и вздыхаешь…
А дни бегут чередой… переходят в недели, недели — в месяцы и годы… Дядя Арутюн был прав, когда говорил: «Три года так пролетят, что ты и сам не заметишь, как прошли».
Действительно, три года пролетели, как три месяца. Я снова пришел и встал под теми же чинарами. Лето. Солнце. Деревья, как прежде, качаются и шелестят. Здесь я попрощался с нашими, с Рузан…
А вот, чуть в стороне, стоял старый грузовик Бабкена. За эти три года чинары совсем не изменились. Но, наверное, многое видели. Жаль, что рассказать не могут… Ладно, оставим эти сентиментальности, на три года выросли уже. Но, неужто, всего на три года?
Почти, вся деревня, от мала до велика, заполонила наш двор.
— Господь услышал мою мольбу, — говорит моя бабушка, — пятеро ушли, без вести пропали… Но вот, шестой, внук мой, вернулся домой, чтобы не померк огонь в моем очаге. Слава тебе, Господи! Мы боялись, что его возьмут в Афганистан…
— Принеси припасенные водку, закуску, — смеется дядя Арутюн. — Я же говорил, сегодня-завтра приедет, не верила.
Люди в нашей деревне сердечные, искренние. Приходят, поздравляют маму и бабушку, что я живой-невредимый вернулся из армии, обнимают, целуют меня. Егине
